Home › News

Ренэ Герра: «Я думаю по-русски и мечтаю по-русски»

29.08.2018

Текст : Кристина Щур

Прошлое нашей страны даже для многих из нас, россиян, - загадка. Изучать исторические документы, архивы, судьбы людей – трудное дело, заниматься которым долго и усердно могут только очень увлеченные люди. Профессор университета София-Антиполис в Ницце, доктор филологических наук Парижского университета, крупнейший исследователь литературы и искусства русского зарубежья профессор Ренэ  Герра, – как раз один из таких людей. В декабре минувшего года он в очередной раз посетил Екатеринбург и наш университет, где прочитал цикл лекций студентам департамента искусствоведения и культурологии УрФУ  и рассказал им о деле всей его жизни – собирании, хранении и исследовании культурного наследия русской эмиграции во Франции.

- Ренэ Юлианович, выходит, наши университетские стены вам уже знакомы?

Да, как ни странно, я здесь второй раз за год выступаю – последний раз я прилетал в конце мая. Так что я здесь почти как у себя дома. Потом, я давно знаком с Тамарой Александровной (Т. А. Галеевой – директором департамента «Факультет искусствоведения и культурологи»). Мне лично очень приятно второй раз за полгода побывать на Урале. Кто бы мог подумать?.. Ведь раньше это был закрытый город. Кстати, сейчас я прилетел сюда из Петербурга. Красиво звучит, правда? Из Петербурга в Екатеринбург, из города Петра Великого в город Екатерины Второй. А я как филолог это ценю.

- Чувствуете интерес  со стороны студентов к непростой  теме ваших лекций?

По-видимому, да, им интересно, и они внимательны. У меня есть такой принцип: чтобы мое выступление не было монологом,  я в начале лекции говорю студентам, чтобы они задавали вопросы. И они задают иногда действительно интересные вопросы. Всегда должен быть диалог между мной и аудиторией.

- Расскажите, с чего началась ваша легендарная коллекция?

Я всегда говорю, что я не коллекционер, а собиратель. Я собирал не только картины, но и рукописи, книги, документы, открытки. Это, так сказать, судьба. Еще 45-50 лет назад  я понял, что это – неотъемлемая часть русской культуры 20 века, и дальнейшее показало, что я был прав. Когда меня спрашивают: «Вы один из лучших знатоков, собирателей в этой области?...», - я отвечаю, что я не лучший, а единственный. Это как-то нескромно звучит, но история показала, что я был прав. В самом начале – в 1960-х, 70-х и даже в начале 80-х годов – казалось, что я какой-то чудик, сумасшедший, который собирает барахло. Все это было не востребовано, и сами эмигранты считались побежденными, а не победителями, они были не на стороне тогдашней власти. А я – вне политики и идеологии. Если человек талантлив, если он – носитель великой культуры, если он работал с Дягилевым и для «Русских сезонов» в Париже, то это что-то означает. В Советском Союзе все строили светлое будущее, и зачем было интересоваться этими пассеистами, этими – будем говорить прямо – осколками прошлого?.. А мне они были интересны, симпатичны. Они были трогательны.

- А во Франции, ставшей второй Родиной для наших соотечественников, до вас к этой теме тоже ни у кого не было интереса?

Когда я в начале 1970-х годов говорил студентам Парижского университета, что рано или поздно русская эмиграция вернется сюда своим творчеством, это было немножко странно, не политкорректно. И, к счастью, меня тогда поддержал один заместитель ректора – очень влиятельный человек. Он считал, что это интересное и нужное дело. А некоторые другие коллеги продолжали считать, что это фривольно, неактуально, поэтому когда в конце 80-х гг. здесь, в России, интерес к ним возобновился, для многих моих коллег это было шоком. Я всегда говорю, что я десятки лет был на стороне побежденных и вдруг, в  конце 1980-х годов, во времена перестройки, я оказался на стороне победителей. Знаете, как говорят во Франции? «Горе побежденным, слава победителям». И их слава рикошетом перешла на меня. Это был и их реванш, и отчасти мой. Как они сделали свой выбор после 1917 года, так и я тоже сделал правильный выбор вопреки здравому смыслу. Жизнь показала: главное – дожить до того самого момента... Вращается фортуны колесо, и надо все успеть.

- То есть о карьере и возможности «приспособиться» без ущерба для репутации вы не думали?

Я не был карьеристом. То, что я делал, было невыгодно, но, как говорится, за все надо платить. Те, кто хотел сделать карьеру, занимались Горьким, Маяковским, всем соцреализмом. Пожалуйста, каждый был волен сделать выбор, но теперь меня приглашают сюда, а их не приглашают, потому что они – барахло.

- А вы можете сказать, какими были те первые документы, картины, открытки, книги, которые попали к вам в руки и стали началом вашего собрания?

В 1957 году, когда я был еще мальчиком, моя домашняя учительница дала мне русскую азбуку, и через какое-то время я стал говорить и читать по-русски, учась по старой русской орфографии. Она была моим домашним учителем, потому что никому не интересно было изучать русский язык на юге Франции, на Лазурном берегу, да еще и после смерти Сталина. Сначала мне в руки попались русские книги, дореволюционные издания. Я стал собирать открытки – это было доступно: можно было пойти на барахолку и найти открытки с видами Урала, Петербурга и другие. Эти открытки привозили путешественники, коллекционеры, когда еще можно было свободно передвигаться из страны в страну и не было железного занавеса. Потом, в 1971 году, когда у меня появилась финансовая возможность, я купил первую картину. Это была иллюстрация к «Страданиям юного Вертера» Гёте, выполненная Александром Николаевичем Бенуа.

- Вы говорили о своей огромной коллекции открыток. Чьи они, кому были адресованы, чем они так для вас ценны?..

У меня их около 40 тысяч, и я продолжаю собирать их до сих пор. Покупаю время от времени во Франции – на барахолках, вернисажах и т.д. Открытки – это моя страсть! Я даже хотел в свое время, до перестройки, выпустить правдивую книгу «Россия в открытках». Лет 10 назад Центральный дом художника в Москве пригласил меня на международный конгресс филокартистов. И я тогда везде подписывался: «Ренэ Герра, француз-филокартист с русской душой». Специалисты, когда видели мою коллекции открыток, падали в обморок.

- От такого количества?

От такого качества. Без ложной скромности могу сказать, что я специалист по открыткам. Я собирал то, что нужно. У меня хранится все русское зарубежье в открытках. Я люблю, когда на открытке изображена конка, люди, городовой, витрины, на которых написано что-то по-русски и часто – по-французски… Виды рынков, базаров, мужики, бабы какие-то, тарантасы, тройки с бубенцами, ремесленники – все это очень интересно. Конечно, важно и то, кто их издает. У вас здесь был один прекрасный фотограф, который выпускал открытки, - Вениамин Метенков. Я много чего знаю о России, о русской провинции именно благодаря открыткам.

- А вы сами бывали в русских провинциальных городах?

Конечно! У меня всегда была слабость к русской глубинке. Вятка, Тюмень, Воронеж, Кострома – я обожаю Кострому!.. Несколько раз я жил в Вологде, Ярославле, Угличе, Великом Устюге… Я южанин, но меня все время тянет на север. Я никогда не был туристом в России, и чувствую себя здесь почти как дома. 15 лет назад я побывал на Соловках: там меня встретил один друг, я снял себе избу, катался на лодке, ел морошку, пешком все обошел и посмотрел. В Сургуте был, в Тобольске, Тюмени… У меня пока два пробела: я не был на Алтае и не купался в Байкале. У меня много друзей в России, и они мне обещают, что в ближайшие годы мы там побываем. С другой стороны, нужны и пробелы, потому что если всё изучено, это скучно. Кстати, из последних двадцати с лишним лет около пяти я пробыл в России (если суммировать все мои приезды).

- Наверное, поэтому вы так хорошо говорите по-русски?

Когда я нахожусь в России долго, я отключаюсь от французского. Меня спрашивают иногда, когда я здесь у вас: а как по-французски будет то или это, - а я отвечаю, что забыл, не знаю, прошу, чтобы оставили меня. Русский – он же мне почти родной. Я думаю по-русски и мечтаю по-русски.

- Вернемся к вашему собранию. Кроме открыток, какие еще раритеты - картины, рукописи, личные письма – вам удалось собрать? Кто их автор?

Говоря по-научному, в моем собрании находится несколько десятков тысяч единиц хранения. На сегодняшний день это самое большое собрание во Франции, Европе и мире. Оригинальных работ (картин, рукописей, графики) – 5-6 тысяч. У меня есть книги, картины русских эмигрантов. Я изучал архивы и покупал письма из частной переписки Тургенева, Стравинского, Прокофьева. Кстати, до сих пор такие документы можно купить в магазинах. Письмо Льва Николаевича Толстого тогда стоило всего 500 долларов, а сейчас другие цены, и мне они уже не по карману, хоть я человек и не бедный. Книги я целенаправленно собираю лет 50, все остальное – более сорока лет. Я начал собирать книги, когда мне было всего 16-17 лет.

- А какие это были книги?

Там были дореволюционные издания Чехова, Толстого, часто – прижизненные издания. Они были никому не нужны. Я купил прижизненное издание Пушкина по 20 долларов. Смешно! Сегодня они стоят по 20-200 тысяч. Я одним из первых понял, что надо собирать издания 1920-30-х годов Бунина, Шмелева, Зайцева, Ремизова. Например, одного Ремизова у меня 500 книг с автографом. Они повторяются, но ведь важно, кому он их дарил, важны подписи. Сейчас это немыслимо, потому что одна его книга может стоить несколько тысяч евро.

- Вы знали лично кого-нибудь из этих писателей, поэтов, художников?

Да, я знал многих русских эмигрантов, в частности, писателей. В течение нескольких лет я был секретарем Бориса Зайцева – последнего русского классика. И у него я встречался со всеми великими поэтами, писателями, художниками. Мой первый портрет по дружбе сделал – и я этим горжусь – Юрий Анненков, который писал в свое время портреты Ахматовой, Ленина, Троцкого, Сталина, Луначарского, Пастернака. И вдруг он мне говорит: «А вы не хотите, чтобы  я сделал ваш портрет?»

…Я был знаком с замечательным человеком, писателем и поэтом князем Николаем Николаевичем Оболенским. Ему было уже под 80 лет, когда мы подружились. Он знал Бунина, Ходасевича. От того, что он был князем, мне было ни холодно, ни жарко. Он был настоящим интеллигентом, изумительно говорил по-русски. Это целый мир, ушедший мир... Оболенский не так давно скончался – в начале 1990-х годов, когда ему было под 90 лет. Кстати, его жена была из рода Демидовых. А однажды мне даже довелось встретиться с Матильдой Феликсовной Кшесинской, которая была балериной и любовницей Николая II (когда он еще не был женат). Когда я с ней познакомился, ей было за девяносто, а умерла она в 99 лет. Она была бодра, – балерины, как и художники, долго живут. Есть еще одно воспоминание: когда я был мальчиком, в одной из школ в Каннах давала уроки скромная старушка по имени Юлия Седова. Я тогда не понимал, что в дни своей молодости она была примой-балериной Мариинского театра…

- А как, на ваш взгляд, современные французские граждане с дворянскими русскими корнями относятся  к своему прошлому? Те, о ком вы говорили, и их потомки, наши современники, – люди с совершенно разными судьбами и взглядом на свою родословную…

У вас в России часто кидаются из одной крайности в другую: ах, князь, ох, граф!.. Я же сужу не потому, у кого какой титул, а по тому, что человек в своей жизни сделал. Когда я был студентом Университета Сорбонны, со мной учились несколько человек, очень хорошо говорящие по-русски. Они были детьми русских эмигрантов, но они не скрывали этого. Однажды один из них, князь, что взял на работу какую-то иностранку, чтобы она занималась воспитанием детей. Я спросил его: что за иностранка? Оказалось, что он имел в виду француженку. Меня это немножко покоробило... Я был единственным французским студентом, с которым они поговорили по-русски. Никто из них не скрывал, что они русские, никто не стыдился. Франция – это республиканская страна, и у нас никто не будет ходить и щеголять своей фамилией.

- В предисловии книги Лолы Звонаревой «Серебряный век Ренэ Герра» сказано, что ваше собрание насчитывает десятки тысяч экземпляров. И справедливо замечено, что смотреть за таким богатством может лишь команда профессионалов. Неужели такой команды нет?

Я все делаю один. Один в поле не воин, но... Собрание хранится наполовину в двух особняках в Париже и Ницце. В Париже – в 4-этажном доме, а в Ницце – в 3-этажном особнячке. Главное – я живу с этими вещами. А когда вы живете рядом с книгами, трогаете их, они живут. Я не тот человек, который просто повесил на стену картины или поставил на полки книги, и все. 25% того, что есть в моем собрании, - это подарки. У меня было свои козыри: я был молодым, говорил по-русски и любил русскую культуру. И те, кто дарил мне свои работы, понимали, что я выполняю свою миссию. Это мой долг. Люди оказали мне доверие, поделились, они со мной дружили, и я был единственным человеком, который ими интересовался в то время. А я понимал, что это были уникальные люди, уникальные во всех отношениях. Кстати, отсюда, из Советского Союза, меня в свое время выслали за то, что я был секретарем Бориса Зайцева. И почти 20 лет я был невъездным. Не как шпион, конечно, но за то, что я был на стороне побежденных. Хотя большинство моих друзей не были «за царя, за родину, за веру», они не были монархистами. Это были военные и казаки. Я даже знал правых эсеров, социал-революционеров и русских анархистов.

- Скажите, а вам сейчас есть кому доверить заботу о своем собрании так же, как однажды писатели, поэты и художники доверили свое достояние вам?

Пока нет. Потому что... Не знаю, почему. До сих пор даже во Франции эта тема – особая. Те, кто был против этого, они еще живы, понимаете? Должна произойти естественная смена поколений. Это хорошо, что теперь на историю эмиграции существует новый взгляд, я за обновление, но все равно вычеркнуть это прошлое, даже если оно неприятное, нельзя. Человек, который родился в конце 1980-х и в начале 1990-х годов, имеет другое восприятие. И даже для него это все – какая-то экзотика.

- А как вы думаете, возможно ли такое, что когда-нибудь история перевернется и победители снова окажутся в роли побежденных?

Нет, они уже вошли в историю как целый пласт русской культуры 20 века. Это свершилось, и бесповоротно. Были передвижники, был авангард, поставангард, нонконформизм. Волей Божьей я стал свидетелем целой эпохи. Я варюсь в «русском соку» уже полвека, если не больше, и уверен: хуже уже не будет. Дай Бог, чтобы было еще лучше.